Горькая ирония, растворяясь в тишине капитуляции, волной пролетает по плечам — сбрасывает оковы кошмара, приводит в чувство контроль. Гретель выдыхает, украдкой фиксируя отсутствие ущерба на карте ладони — хрупкое перемирие на реставрации пульса.

Жизнь умещается на грани каменного лезвия, ютится в бледных границах рогового слоя, запуганным миротворцем мечется меж двух фронтов — агрессивным внешним, враждебным внутренним. As within, so without. Что война, что дементоры — мутагены разума, бессознательно ищущего заплатку для пустоты: кровью по некрозу морали, слезами по атрофии сердца; капля за каплей, нитка за ниткой, клетка за клеткой, пока злокачественный траур не заполнит собой всё пространство. В душе пусто, в теле тесно — существо презирает границы [не]дозволенного, требует новых жертв, рвется из плена ледяной вуали. Однажды она рухнет, растрескавшись, и ведьма лавкрафтовской тварью вырвется из недр зазеркалья, и тогда —

— Знаешь, без надежды мне проще перерезать себе горло, — выверенным последним стежком на саване Луизианы прервать пагубную череду локальных катастроф; в сумраке перспективы проступает тень улыбки — оберегом от греха добровольной апатии, — Кроме неё у меня ничего не осталось. Извини, что возлагаю эту суку на тебя. Старые паттерны — одна я уже не справилась, ни сейчас, ни пять лет назад.

Гретель разглаживает фантомные трещины потревоженного холода кожи, ищет в белом флаге напротив подтверждение сохраненной идентичности. Взгляд Маркуса — неизбежно внимательный к частному, безнадежно потрёпанный обилием идей — не отражает внутреннего страха. Очередная отсрочка неминуемого поражения; Гретель принимает её с покорной благодарностью.

Чернила, заточенные в склянке, бурлят реминисценцией мексиканских пещер — экватором неудач в кругосветном эксперименте. Ритуальной мглой, что так же искажалась полутонами, обволакивая вспоротую кожу — от крика, от протестного ритма сердца, от суматохи движений в поисках целительной склянки. Проще — сказать, чем перерезать. Ведьмы ценят равенство обмена; не видят его там, где на обе чаши весов падает смерть.

— Тебе нужна моя помощь? С чем? — удивление выбивает гласные из ровного ритма, когда разум не находит в памяти — ни причин, ни примеров. Англия еще не успела зазвенеть молебным рефреном, не вскрыла гнойный нарыв страждущих урвать кусок обагренного кровью познания себе во благо. Просьба окутывает сознание новизной, выходом за границу безвозмездности, звонкой монеткой в фонтан — на удачу. Шаг, другой — падает гильотиной вопроса на плечи. Исправляет ошибку терминологии: никогда не полагайся на надежду удачу.

Гретель молчит, пока внутри кипит бой: три четверти покаяния против одной — предостережения. Вечный шипящий монохром направленных вовнутрь кошмаров — в них искра неосторожно оброненного слова разжигает под ступнями костер, вспыхивает факелами инквизиции, пылает вскормленной веками противопоставления ненавистью в глазах толпы. Жизнь отнимают не войны; люди. Не меняются из века в век.

В поместье Вайсов не принято было говорить о прошлой жизни — о той, что вольно распоряжалась судьбами в грохочущем Берлине, под вороным крылом того, чье имя можно называть. Отец и мачеха позволили себе забыть, продолжая ронять в головы детей семена сорных тезисов; но над черепом ведьмы прорастают только мертвые кусты. В детстве Гриндевальд казался непризнанным гением из трагической сказки. Точно все отвергли наивную идею высшего блага, предпочтя нетленный балаган мирской суеты. Отвернулись от него, поджав губы, как делали предки на портретах в стерильных коридорах. Заклеймили иным. Подобное к подобному: Геллерт в темнице казался воплощенной в реальность метафорой; пока история магии с высушенных фактами страниц не расставила всё по местам.

Гретель мало что знала о британской лихорадке войны; одно запомнила точно — волшебники не учатся на собственных ошибках. Не видят их мутацию уже спустя четверть века. Словно очередным экспериментом из котла утоляют жажду [не]справедливости — заливая в глотки праведную ярость, лишенную здравого смысла. Любая панацея Идеи, выходя за пределы капли, обращается в яд. Волшебники способны уничтожать даже себе подобных, если не хватает им дозы магии в крови. А если магия — иного рода? Её право на жизнь — багрянцем проливается с летописных страниц прямиком в учебники ЗОТИ. Диктует исконные Идеи.

Обезвредить. Нейтрализовать. Ликвидировать.

Три незапретных заклятия ультимативного уничтожения. Крохотная сноска под астериском: *если получится. Дописанная от руки рекомендация: сначала попробовать приручить. Поистине волшебное — анациклическое варварство закона.

Гретель видела их — ведьм, притащенных в Общество из леса в паутине Инкарцеро, брошенных на плаху морального выбора: чужеродная жизнь или святая смерть. Видела, как они сквозь боль унижения отвергают собственную сущность, чтобы сохранить право на существование. Волшебники покидают Министерство с золотом в карманах; независимо от сохранности ведьминских голов. Ведьмы — с клеймом существа и вечным надзором, ради высшего блага; независимость сохраняется лишь красной датой в календаре.

Гретель — свой выбор сделала досрочно; самоотрицание дрожью в голосе сквозит.

— С самой собой? С проклятием, что отбирает жизни у всех, кто задержится рядом. Я надеялась, печать прогонит его подальше от меня, но, как оказалось, оно не выжидает снаружи. Живет где-то внутри. В последнее время я чувствую, когда оно подбирается слишком близко к поверхности — колет метку изнутри. Это позволяет вовремя уйти, но…

Надежда — принятая на веру иллюзия; неизбежное следствие мечты. Гретель не надеется, что Англия сотрёт запятую под точкой, не рассчитывает остаться тут дольше отведенного «проклятием» срока, не смеет строить планы дальше четверти Луны. Но мечтает — дом обрести; не под могильной плитой.

Можно ли полагаться на мечту? Вопрос открытый; ответ — томится взаперти.